Только о смерти и связанном c нею погребении у нас имеются подробные и достоверные сведения. O жизни славян нам известно очень мало, так как никаких археологических данных нет, a исторических известий o ней крайне недостаточно. Поэтому мы вынуждены пользоваться лишь данными славянского фольклора. Однако собранный здесь материал и его сравнительное изучение не дают еще возможности утверждать, что именно из основных явлений и обычаев, сохранившихся в народной традиции по сегодняшний день, имеет свои корни в языческом периоде, a что перешло в славянский фольклор в результате общения c соседними народами уже в исторический период.

Физический тип

В древних источниках славяне описываются как физически здоровые, сильные и крепкие люди, хорошо закаленные, не боящиеся лишений, жары и холода. Однако особого значения этой оценке придавать не следует, так как все это были особенности, которые изнеженные и чувствительные к лишениям высшие слои римского и греческого населения отмечали у всех варваров, прибывавших c севера на юг Европы. Ведь сюда всегда приходили дети природы, были ли это галлы, германцы или славяне, и они, естественно, были закалены и не боялись непогоды и холода, a это, по-видимому, больше всего импонировало культурным людям юга.

Поэтому как в глазах греков и римлян, так и в глазах восточных путешественников, бывших родом главным образом из Месопотамии и Персии, славяне не являлись исключением. Об их закаленности, большой физической силе, o том, как они выносливы, как переносят жару, мороз, болезни и как встречают смерть, свидетельствуют древние греческие источники VІ-VIII веков, a из восточных авторов — Гардизи, Ибн Русте и Димешки^[1]. Видукинд описывает их в следующих словах: «genus hominum durum et laboris patiens, victu levissimo assuetum et quod nostris gravi oneri esse solet, Slavi pro quadam voluptate ducunt»^[2].

198

C этим согласуется и похвальный отзыв об их большой физической силе, об их телах, стройных и высоких, так как опять-таки к ним относятся эти выражения: «εύμήκεις, αλκιμοι, μέγεθος των σωμίτον, μεγαλοφύεις»^[3], что, наконец, частично подтверждается также и скелетами славян, измеренными в могилах in situ. Обычно у мужчин они показывают длину от 160 до 170 см.^[4] Красоту славянских рабынь, привезенных c Балканского полуострова, воспевает в XI веке персидский поэт Насир-и-Хосров.^[5]

Что касается отдельных соматологических типов, то для славян, так же как и германцев, галлов и других северян, характерен светлый цвет лица, глаз и волос, отличавший их от темных южноевропейцев. И если древние славяне и не были столь светлы, как германцы Скандинавии, то все же в целом их принадлежность к светлой pace не вызывает сомнений. Об этом физическом признаке славян ведется спор, которого я уже коснулся в первой части данной работы (с. 17-19), когда говорил о различных теориях, c помощью которых пытались истолковать происхождение славян и их этническую связь c другими народами, и объяснял, какие изменения в облике большей части славян произошли за минувшее тысячелетие. Сейчас мы уже не можем сказать, что славяне характеризуются светлыми глазами и светлыми волосами, и если древние известия характеризуют их иным образом, то, очевидно, славяне и выглядели по-иному, и только в исторический период, в результате смешения c другими, уже темными, расами Центральной и Восточной Европы, они потеряли свою светлую окраску, которая, видимо, как и у соседних германцев и литовцев, была связана c их общим северным происхождением.

Светлый тип славян отмечает Прокопий, говоря: «ύπέρυθροί είσιν απαντες»^[6], подразумевая, по-видимому, цвет, для обозначения которого в славянском языке имеется название «русый»; неизвестный автор «Стратегика» VI века также перечисляет славян и антов среди ζάνθα εθνη,^[7] что подтверждается и арабскими известиями VII века.

Поэт ал-Ахталь называет их русыми («ashab»), Якут называет их народом c румяным цветом лица и русыми волосами. Так же описывает их и Масуди, a Казвини o них говорит: «Славяне — русоволосые, c румяным цветом лица и обладают большой силой». Абд-ар-Рахмана ибн Хабиба за стройную фигуру, светлые волосы и голубые глаза называли славянином, a согласно Якуту и словарю, называвшемуся Камус, люди со светлой кожей вообще назывались Сиклаб или Саклаб^[8]. Гардизи (XI век) объясняет светлую окраску, которая временами отмечалась среди киргизов, смешением их со славянами.^[9]

Исключение из этих согласующихся между собой известий составляет только сообщение Ибрагима ибн Якуба относительно че-

199

хов, которые, no ero словам, в отличие от других славян, смуглы и темноволосы^[10]. Чехи, очевидно, уже в X веке в значительно большей степени, чем остальные славяне, смешались c темноволосым населением Европы. Очевидно, этому населению и принадлежат остатки темных волос, которые временами находят археологи как в древних чешских, так и в древних русских могилах.

Впрочем, славяне вообще никогда не были чистой расой и c caмого начала их существования часть из них являлась темноволосыми — одно племя в большей, другое в меньшей степени. A эта темноволосая раса, обладавшая большими жизненными силами, в ходе исторического развития все больше и больше поглощала первоначально более многочисленный светлый элемент. Поэтому славяне теперь и выглядят по-иному, чем во времена Прокопия, когда добросовестный наблюдатель писал o них: «все они русые».

 

Рождение и детство

 

Рождение ребенка, несомненно, сопровождалось у славян, как и у всех других народов, находившихся на определенной ступени культурного развития, рядом особых обрядов, которые носили либо чисто гигиенический характер (профилактика, диета), либо были связаны c существовавшими повериями; однако эти древние обряды остались нам неизвестны. Некоторые упоминания имеются лишь в позднейших русских церковных поучениях и в традициях o существах, охраняющих роды, так называемых родах и рожаницах, o которых я еще буду говорить в главе VI. Наиболее богатым источником, по которому можно судить и o языческом периоде, остаются церемонии, которыми у многих славян до сих пор сопровождаются роды и шестинедельный послеродовой период. Однако поскольку до 1911 года не было труда, в котором был бы собран и должным образом проанализирован этот материал, я не решался тогда сделать выводы o древнем языческом церемониале и коснулся его в вышедшей на чешском языке книге «Жизнь древних славян» лишь в кратком примечании^[11]. Однако позднее Ян Быстронь опубликовал обширное исследование, посвященное главным образом славянским обычаям, которыми сопровождались рождение ребенка и шестинедельный послеродовой период.^[12] B этом исследовании он c большой убедительностью показывает, что большинство этих обрядов, являются ли они в своей основе гигиеническими, социологическими или демонологическими, имеют древние корни. Их породило не христианство, и вопрос сводится лишь к одному: не перенято ли славянами что-либо из этих обрядов уже в более позднее время от своих соседей. Однако повсеместное

200

распространение этих обычаев в древней Европе и сама их социологически-религиозная сущность показывают c наибольшей вероятностью, что обычаи эти и в древнейшие времена были свойственны также и славянам. K ним относятся все представления и обряды, которые указывают на стремление изолировать и охранять нечистую женщину^[13] и оканчиваются очистительной церемонией, a также аналогичные обряды, относящиеся к изоляции, охране и очищению ребенка^[14]. Очистительная церемония складывалась из акта собственно очищения (обмывания), из обрядового разрешения вновь общаться c людьми, угощения друзей и нанесения им визитов.

По истечении определенного послеродового периода наступал еще один важный обряд уже социологического характера: принятие ребенка в состав семьи и общины в качестве равноправного их члена, что сопровождалось выполнением соответствующего ритуала. Ребенка брали на руки, клали на землю или на порог или же на очаг, затем поднимали, обносили вокруг избы и целовали, клали в первую купель и т. д. B купель бросали дары: зерна, тмин, соль, позднее деньги и т. д.^[15] При этом кумовья (древнеславянск. кумь) играли уже значительную роль, которая во многих местах сохранилась за ними и до сих пор. Трудно сказать, все ли упомянутые здесь детали обряда соблюдались уже в языческий период, однако я полагаю, что в основе своей весь церемониал тогда уже существовал. B частности, языческими являются все средства и обряды, целью которых являлась охрана женщины и ребенка от влияния злых демонов.

Лишь o двух обычаях, имеющих отношение к первому периоду жизни ребенка, мы имеем непосредственные свидетельства древних источников: об обычае убивать лишних детей и о «постригах».

Обычай убивать детей на первый взгляд поражает, поскольку во всех других отношениях семейная жизнь древних славян отличалась своим весьма спокойным и мирным характером. Этот обычай c полной достоверностью засвидетельствован у балтийских славян, поморян и лютичей, где матери душили новорожденных детей женского пола, если их было много в семье, чтобы можно было лучше заботиться об остальных. «Hoc nefac maxime inter eos vigebat»^[16], — говорит Эббон, a епископ Оттон Бамберский приложил в 1124 году много сил для искоренения этого обычая^[17]. B известном отрывке из Псевдо-Цезаря Назианского при всей его фантастичности в остальных отношениях, по всей вероятности, также скрывается сообщение o том, что и славяне, вторгшиеся в VI веке на Балканы, практиковали подобное детоубийство.^[18] Наконец, и в одном древнерусском трактате — «Слово Григория Богослова» — упоминается об убийстве маленьких детей, которое практикуется в Тавриде («Таверьская дЬторезанья») и которое русский переводчик приписывает славянам.^[19]

201

Что побуждало славян придерживаться такого обычая, сказать трудно. У других народов, находившихся на начальной ступени развития, где существовал или до сих пор сохранился аналогичный обычай, причины его были различны: религиозные, социальные, гигиенические, чаще всего страх перед трудностями, связанными c пропитанием ребенка и семьи; однако существование этого обычая у славян именно по этой причине можно допустить лишь c большой натяжкой, так как у них прибавление женщин в семье означало прибавление рабочей силы и, кроме того, отец при выдаче дочери замуж получал за нее выкуп. Поэтому Ибрагим ибн Якуб говорит в X веке o западных славянах, что большое количество дочерей означало у них богатство.^[20] Возможно, что в Прибалтике существовала древняя традиция, согласно которой большое количество дочерей считалось чем-то малоценным; возможно также, что избыток дочерей в местах, где мужчины постоянно гибли в боях и во время пиратских набегов, стал обременительным, так как дочерей нельзя было сбыть c рук. Следует упомянуть, что тот же обычай существовал и у соседей славян — германцев и литовцев, да и у других древних европейских народов.^[21]

При каких обстоятельствах и по каким причинам делались у славян аборты, неизвестно, но они имели место, и именно их имеют в виду гомилий (проповедь) Опатовицкого и запрещение Бржетислава 1039 года в Чехии, a в России^[22] — «ответы Нифонта» (XII век). B России женщины ходили к колдуньям, и те давали им какие-то травы, способствовавшие изгнанию плода.

Древнеславянские постриги являются дополнением уже упомянутого выше обряда. Если в первом случае ребенка после рождения принимали в семью и поручали заботам матери, то несколько лет спустя, в срок, менявшийся в соответствии c обычаями отдельных родов и племен, ребенок мужского пола изымался из попечения матери и отдавался на попечение отца, и дальнейшее воспитание ребенка заключалось в подготовке его к тем занятиям, которые являлись прерогативой мужчин. Сам обряд заключался в том, что отец, родственник или почетный гость на семейном празднике, сопровождавшемся пиром, остригал у мальчика несколько прядей. Обозначался этот церемониал термином «постриг» (пострижение).^[23]

В языческий период обычай пострига непосредственно не засвидетельствован, но мы располагаем некоторыми известиями, относящимися к первому периоду христианства — Х-ХІІ векам, и несомненно, что до принятия христианства этот обычай существовал повсюду. Впрочем, слившись c церковными обрядами, обычай пострига и поныне сохранился у некоторых славянских народов.^[24] У чехов в начале X века засвидетельствован постриг князя Вацлава, у рус-

202

ских постриги Юрия и Ярослава, сыновей князя Всеволода, упоминаются в летописи под 1192 и 1194 годами, a польская традиция в XII веке определенно считала постриги обычаем, относящимся к языческому периоду.^[25]

Полное понимание славянских постригов затруднено тем, что возраст ребенка, в котором этот обряд проводился, был весьма различен. У поляков он совершался на 7-м году жизни ребенка, у чехов, как видно из легенды, еще позднее, a y русских в летописный период уже на 2-3-м году, в Сербии же он выполняется теперь, как правило, после года или даже раньше, a местами на третьем, пятом и даже седьмом году. Вследствие этого первоначальное значение постригов полностью не ясно. Если бы постриги совершались всегда в более поздние годы жизни ребенка, то мы c полной уверенностью могли бы полагать их обрядом, символизирующим переход его в более зрелый возраст, как это было у германцев^[26]. Ho y славян именно древнейшие известия и относят этот обряд к младенческому воз-расту, и поэтому не остается ничего другого, как предположить, что он являлся символом перехода ребенка из-под опеки чисто материнской в попечение отцовское, что подразумевало также, что ребенок-мальчик является в потенции зрелым мужчиной. Именно поэтому в древней Руси княжеского сына впервые сажали на коня после постригов; на Дону и до сих пор, после того как постригут казацкого сына, его сажают на коня, дают ему в руки саблю и поздравляют, как казака^[27].

О девичьих постригах у древних славян свидетельств нет, но обычай обрезать волосы у девушек существует еще и теперь на Балканах, у сербов и болгар, a также на Украине.^[28]

 

Брак и обряды, связанные c ним

 

Физическое развитие юноши и девушки, достигших зрелости, было тесно связано c их половой жизнью.

Об обычаях, связанных c наступлением зрелости и признанием совершеннолетия, нам ничего не известно. Ничего не известно нам и o возрасте, c которого юноша или девушка согласно обычаю считались достигшими зрелости.^[29] Лишь специальная прическа да особый головной убор — венок или украшенная повязка в волосах (обычай, сохранившийся еще в некоторых славянских странах и отличающий девушку от замужней женщины, носящей на голове повойник) — является, по всей вероятности, древнейшим признаком девушки, созревшей для замужества, упоминаемым еще Козьмой Пражским в Чехии (corona puellarum)^[30]. Древний характер имеет, вероятно, и

203

обрядовое принятие юношей в сообщество взрослых, существующее и поныне на Украине.^[31]

Судя по всему, в древнейшие времена у славян до известной степени существовал промискуитет, на что, видимо, указывают остатки гетеризма во время древних, унаследованных c языческих времен празднеств при свадьбах, a также аналогичные и схожие явления у соседних латышей, агафирсов и скифов.^[32] Однако позднее, в конце языческого периода, половая жизнь уже повсеместно регулировалась нормальным браком мужчины c одной или несколькими женщинами.

Свадьба.. У всех народов, как малоразвитых, так и более культурных, брак считается настолько важным актом, что сопровождается какой-либо значительной церемонией. O том, что это было так и при славянской свадьбе — древнеславянский бракъ или общеславянская svatba, vesele^[33] — мы можем допускать a priori, хотя непосредственных свидетельств об этом, относящихся к периоду язычества, очень мало.

Основу брака составляло похищение девушки из другого рода или племени или ее выкуп. Дети являлись собственностью отца, и девушка могла перейти в собственность другого мужчины только после насильственного похищения или после мирной купли, посредством которой отец уступал свои права другому мужчине. В конце языческого периода у славян мы встречаем обе формы — похищение и купля существуют одновременно (хотя и не у всех), и вместе c тем мы наблюдаем, что со времени христианства похищение считается чем-то более грубым и худшим, свойственным язычеству На основании исторических источников сравнительного фольклора и лингвистики нельзя решить, являлось ли похищение действительно более древней и изначальной формой брака. Однако o том, что похищение не было обычаем временным, случайным и только местным, свидетельствует уверенность, c какой киевский летописец назвал его в конце XI века типическим и постоянным для некоторых русских племен.^[34] Об этом же в отношении России свидетельствует и Саксон Грамматик^[35], a в отношении Чехии XI века — упоминания гомилия Опатовицкого^[36]. O нем же, наконец, свидетельствует и большое количество пережитков похищений, сохранившихся на Руси, в Чехии, Польше и на всем Балканском полуострове вплоть до исторического периода. В более поздний исторический период право отдельных славянских народов полно наказаний за похищение девушек, называвшееся по-русски также умыкание, умычка, увод, увоз, по-польски — porwanie, по-сербски — отмица, по-болгарски — завличане, влачене, грабене мома, по-чешски — unos.^[37] Наконец, и сам термин «невеста», вероятно, указывает на форму похищения.^[38]

Однако наряду c этими данными имеются и древние известия o покупке женщин в Польше^[39] и в России^[40], a также многочисленные

204

пережитки этого обычая и упоминания o нем в позднейшее время.[41] Для обозначения подарка, который отец получал за дочь, в славянском языке имеется индоевропейский термин veno.^[42]

Oб обрядах, которыми в языческий период сопровождалась свадьба, нам известно очень мало. B нашем распоряжении нет ни одного сохранившегося описания, поэтому мы вынуждены воссоздавать ее картину отчасти по общему индоевропейскому языковому и бытовому материалу^[43], частью же по историческим и современным славянским обычаям, во многом сходным и в значительной мере уходящим своими корнями в далекое прошлое.^[44] На основе этих материалов я попытался в чешском оригинале «Жизни древних славян» восстановить излагаемую ниже картину свадебного церемониала.

В тех случаях, когда речь шла не o насильственном похищении, посланцы жениха договаривались c отцом девушки o браке за выкуп, a затем через некоторое время назначалась и свадьба. Приводили невесту^[45] и приступали к венчанию, которое начиналось заручинами, или обручением, — церемонией, во время которой невеста вкладывала свою руку в руку жениха, причем жених и невеста обменивались подарками, среди которых особенно важным было (и до сих пор является) яблоко, очевидно потому, что в нем заключался какой-то символ плодородия и любви, затем петух или курица (черная). Обычай дарить перстень пришел из Византии и, несомненно, является заимствованием позднейшего времени, хотя и упоминается уже в начале XIII века у летописца Переяславля Суздальского^[46]. Затем следовало облачение невесты в свадебное одеяние, называвшееся, по всей вероятности, наметъка, после чего невесту отводили в дом жениха, где встречали медом и хлебом и забрасывали различными плодами (зернами хлебных злаков, маком, горохом и т. д.), чтобы она была плодовита и зажиточна. После этого невесту трижды обводили вокруг очага, домашним богам которого она должна была поклониться, быть может, принести им жертву, и, наконец, усаживали на звериную шкуру, повернутую мехом вверх. При этом гостям раздавали свадебный калач (коровай)^[47]. Затем невесте торжественно расплетали косы и остригали, a оставшиеся волосы укладывали под чепец, обернутый фатой. Наконец, невеста развязывала мужу обувь в знак того, что она ему полностью подчиняется (видимо, поэтому и остригались волосы), и жених даже наносил ей символические удары,^[48] после чего женщины и дружки одевали новобрачных в новые рубахи и торжественно укладывали их на ложе. Остальные же собравшиеся на свадьбу гости между тем отдавались буйному веселью c оттенком фаллического культа. После брачной ночи молодоженов, сопровождаемых веселыми дружками, отводили очиститься водой, a вероятно, и огнем.

205

Иногда этот обязательный церемониал дополнялся и оживлялся символическими и драматическими реминисценциями проводившегося когда-то похищения, a также непременными хороводами, песнями под музыку и различными маскарадами, без которых народные празднества вообще редко когда проводились. Я полагаю, что все это имело место уже в языческий период и перешло в христианский, но здесь под влиянием церкви отдельные обряды были вытеснены, другие же приспособлены к церковным актам и дополнены. В этом отношении, как и в других случаях, православная церковь относилась к сохранению языческих обрядов c большей терпимостью, чем католическая. Насколько глубокие корни пустил у славян древний свадебный обряд, видно из того, что простой народ не только в XII-XIV веках считал церковные обряды чем-то предназначенным для князей и бояр,^[49] но и в ХVІ-ХVІІ веках, a местами еще и теперь считает их обрядами, не имеющими правовой силы, которую свадьба приобретает лишь после проведения всего домашнего церемониала.^[50]

Свидетельств свадебных обрядов славян-язычников, помимо уже упомянутых похищений и выкупа, мало, но из некоторых упоминаний в русских церковных наставлениях и летописях, относящихся к первому периоду христианства, мы видим, что в России молились над короваем (русское «коровайное моление»),^[51] что в России и Чехии замужние женщины набрасывали на голову покрывало (увивало, повой),^[52] a девушка сразу же становилась женой того, кто ей, простоволосой, набрасывал на голову покрывало или повой^[53] и кому она снимала обувь c ног^[54].

O большой распространенности обрядов языческой свадьбы c песнями и c музыкальным сопровождением бубна и свирели свидетельствует «Слово некоего Христолюбца» (XI век), который сетует нато, что «это не брак, a идолослужение». Тот же автор жалуется, что на свадьбах изготовляют фигуры, символизирующие человеческий фаллос, и творят c ними различные непристойности.^[55] O древнем обычае обмена перстнями (установившемся, вероятно, под чужим влиянием) мы уже упоминали выше. Об «обручении» невесты свидетельствует «Заповедь св. отец» XI века и поучение епископа Луки Новгородского (XII век)^[56], a грамота митрополита Кирилла II из того же города свидетельствует o том, что невест после свадьбы водили к воде^[57].

Обычными формами брака у славян была моногамия и полигамия. Местами, как, например, у русских вятичей, радимичей и северян, полигамия, согласно летописному свидетельству, была обычным явлением; в других же местах нескольких жен брали себе лишь зажиточные хозяева, имевшие большое хозяйство, и, разумеется, князья, содержавшие целые гаремы жен, a кроме них еще и наложниц. Oб этом свидетельствует большое количество известий, относящихся к

206

языческому периоду; первое время после введения христианства священники и епископы ревностно боролись c полигамией, которая удерживалась довольно долго, и церкви не скоро удалось ее искоренить.

Киевская летопись свидетельствует, что на Руси в XI веке, возможно в начале XII века, вятичи, радимичи и северяне имели по две-три жены; то же подтверждают Ибн Русте и Казвини, a также ряд церковных и светских запрещений, относящихся к XI и XII векам^[58]. B Чехии наличие полигамии подтверждает Козьма Пражский^[59], a биограф св. Войтеха указывает, что главной причиной, вынудившей епископа покинуть чешскую землю, было многоженство, которое он не смог искоренить^[60]. Князь Бржетислав в 1039 году наряду c другими пороками резко обличал наложничество.^[61] Точно так же было и у поморян, где c полигамией ревностно боролся епископ Оттон Бамберский. Письмом папы Иоанна VIII, посланным в 873 году князю Коцелу, запрещалось двоеженство в его княжестве на озере Балатон. На Балканах полигамию запрещал Козьма Болгарский.^[62]

O гаремах славянских князей рассказывает Ибрагим ибн Якуб, отмечающий при этом, что они держат взаперти по 20 и более жен.^[63] Летопись упоминает гарем князя Владимира в Вышгороде, Белгороде и Берестове^[64] c пятью женами и 800 наложницами; Ибн Фадлан рассказывает o другом русском князе, имевшем 40 жен^[65]; в Чехии много жен имел князь Славник; в Польше Мешко до принятия им христианства имел семь жен, a поморанский князь во время посещения его епископом Оттоном Бамберским имел несколько жен и 24 наложницы^[66]. B славянских языках для их обозначения имелся ряд терминов, из которых более всего известен термин наложница^[67] a также суложница, приложница (suloznica, priloznica). Эта полигамия, разумеется, не являлась чем-то специфически славянским и была известна у всех соседей славян, поэтому и не удивителыю, что франк Само, когда он правил чехами и словинцами, взял себе 12 славянских жен, c которыми прижил 37 детей^[68].

Более редким явлением, чем полигамия, была, видимо, полиандрия. O ней нам известно лишь по одному русскому источнику, a именно по церковному уставу Ярослава, в котором в статье XX устанавливаются наказания за сожительство двух братьев c одной женой. Однако супружество между близкими родственниками было довольно распространено,^[69] причем русское снохачество, когда отец, преждевременно женив малолетнего сына, вступает затем в супружеские отношения со снохой, как это показывает статья XVII того же устава, ведет свое начало c древнейших времен.

Во всех остальных отношениях супружеская жизнь славян, особенно рядовых членов общины, отличалась упорядоченностью, a также целомудрием и верностью жен. Мы располагаем рядом свиде-

207

тельств, подтверждающих это, причем исходят они от иностранцев, которые далеко не всегда были доброжелательны к славянам. Все они так единодушно превозносят целомудрие замужних славянских женщин и их любовь к мужу, c которым в случае его смерти они добровольно уходили из этого мира, что уж это одно в значительной степени характеризовало семейную жизнь славян. Эту черту в семейной жизни южных славян подчеркивал уже в VI веке Маврикий, a после него император Лев Мудрый, это же в 744-747 годах в письме к королю Этибальду отмечал у западных славян св. Бонифаций, a Масудии Гардизи, говоря о восточных славянах, также подтверждают, что среди них супружеских измен не бывает.^[70] Несомненно, что, например, толкование Бонифация, объясняющего добровольную смерть жены в случае смерти мужа взаимной любовью, само по себе не могло казаться правильным в глазах того, кто знал, что в силу строгих законов общества жена в некоторых славянских землях вынуждена была следовать за своим мужем даже в могилу, однако «magno zelo matrimonii amorem mutuum servant» Бонифация и другие показания Маврикия звучат так определенно, что верность и любовь из характеристики замужних славянских женщин исключать нельзя — они были у славян признаком высокой нравственности и высокого уровня культуры, Разумеется, эти качества никогда не являлись абсолютными и отклонения от этого были; случаи супружеской неверности, несмотря на строжайшие наказания — обычно смерть или отсечение полового члена,^[71] — имели место уже в языческий период и сохранились и позднее, став после введения христианства, пожалуй, еще более частыми, так как различные церковные поучения и запреты постоянно упоминают в числе грехов, распространенных среди народа, распутство, разврат и прелюбодеяние (древнеславянское blodъ, древнерусское блудъ).

Другой вопрос, более интересный, чем эти естественные отклонения от нравственных норм супружеской жизни, — это вопрос о свободном в половом отношении образе жизни мужчин и женщин до вступления их в брак, то есть прежде, чем они оказались связаны семьей. Ряд переживаний, сохранившихся в различных празднествах и народных обычаях, указывают на остатки существовавшего в древности промискуитета молодежи,^[72] в котором немалое участие принимали и молодые женщины, например на Руси и на Балканах. О том, что этот промискуитет имеет действительно древний характер и уходит корнями в языческий период, свидетельствуют древние известия в языческом периоде славянства и ряд церковных проповедей и запретов первого периода христианства.

О сборищах молодежи в поле между селениями упоминает уже автор древнейшей части Киевской летописи, a неизвестный автор, составлявший незадолго до 1219 года^[73] летопись для переяславского

208

князя Ярослава Всеволодовича (летописец Переяславля Суздальского), описывает общение обоих полов на этих игрищах в следующих словах: «(обычные) брации не возлюбиша, но игрища межи селъ и ту слегахуся рищюще на плясаниа и от плясаниа познаваху, котораа жена или девица до младыхъ похотение имать, и от очного взозрения, и от обнажениа мышца и от пръстъ ручных показаниа, и от прьстней даралаганиа на пръсты чюжая, таж потом целованиа c лобзаниемъ и плоти c сердцемъ раждегшися слагахуся, иных поимающе, a другых, поругавше, метааху на насмеание до смрти. Имяхуть же и две и по три жены: зане слаб сущи женскыи обычаи и начаша друга пред другою червити лице и белимъ тръти, абы уноша въжелелъ ея на похоть». Это же начиная c XI века весьма наглядно подтверждается рядом церковных и светских поучений и запретов, которые я вообще не могу здесь привести.^[74] B них мы постоянно читаем, как христианское духовенство пытается заставить молодежь отвыкнуть от «сатанинских» или «бесовских» игрищ на лоне природы, для которых эти церковные источники чаще всего используют термины плясание, играние, глумьление, глумы и которые проводятся при народных празднествах, перешедших из язычества, главным образом при русальных и купальских обрядностях, празднествах Ярилы, Костромы, субботних празднествах, называвшихся «соботка», и в день св. Иоанна Крестителя. «Слово св. Иоанна Златоуста», проклиная эти ночные игрища, подчеркивает, что «жена на игрищах есть любовница сатаны и жена дьявола. Ибо пляшущая жена многим мужам жена есть. A что мужи? После пития начинают плясание, a пo плясании начаша блуд творити c чюжими женами и сестрами, a девицы теряют свою невинность. Потом все они приносят жертвы идолам...»

В чем, собственно, заключался смысл этих увеселений, нам точно не известно, кое-что я все же разъясню в главе VII. Однако из текста дошедших до нас проповедей и уложений о наказаниях мы видим, как по ночам, вокруг огня костров, под крики, песни и пронзительную музыку свирелей и бубнов, в возбуждении, которое так живо описал упомянутый выше переяславский летописец, молодежь устраивала драматические игры и танцы, в которых эротический момент был настолько силен, что выражался непосредственно в явлениях гетеризма, о чем, наконец, свидетельствуют и многочисленные сохранившиеся до сих пор пережитки, в частности в России и на Балканах, хотя в этом отношении польские соботки и празднества Иоанна Крестителя носят такой же характер. Девушки, a очевидно, и молодые женщины, как это показал в упомянутой выше статье А. Веселовский, отдавались мужчинам без колебаний. Все это явления, аналогии которым мы в значительной степени находим в эротических празднествах в честь Афродиты, Адониса и других богов.

209

Таким образом, половая жизнь молодежи была совершенно иной, чем жизнь замужних женщин, — она была более свободной, и девушка, выходя замуж, уже не была девственницей. Более того, по сообщению Масуди, славянская девушка в кого влюблялась, c тем и делила свою любовь, a если мужчина, женившись, устанавливал, что его жена девственница, то он просто выгонял ее, говоря: «Если бы ты что-либо стоила, тебя бы мужчины любили».^[75] Все это, как и славянские zalety (залеты), то есть период предсвадебного ухаживания за девушкой, причем период этот не бывает и никогда не был чисто платоническим, так и вечерницы украинской молодежи, заканчивающиеся общим ложем,^[76] очевидно, является отголоском древней вольности половых отношений. Поэтому в древнем славянском праве наказание за изнасилование девушки, совершенное в доме, было значительно более строгим, чем наказание за изнасилование, совершенное в поле на лоне природы — очевидно, при этих увеселениях, «так как ей незачем было туда идти»^[77].

Еще свободнее была половая жизнь мужчины. Его хотя и карали смертью за прелюбодеяние^[78], но зато он мог не ограничивать себя половыми связями c незамужними женщинами. Это подтверждают уже описанные народные игрища, известия o наложницах богатых вельмож и рассказы o дружине русского князя, который не стеснялся вступать в половую связь со своими наложницами на глазах у своей дружины. To же самое сообщает Ибн Фадлан и o русских купцах, публично совершавших половые акты на волжских торжищах.^[79] O других поразительных (культовых?) случаях публичных половых актов в балтийской Коренице свидетельствует Саксон Грамматик^[80], сообщение которого может быть дополнено известием саги Книтлинга o силе, которой обладали идолы Ринвита, Турупита и Пурувита^[81] в балтийской Коренице.

Были ли эти эксцентричности в половых отношениях явлением чисто славянским, развившимся среди славян, или же в них сказывалось влияние издавна распространенного по всему миру восточного и греко-римского фаллического культа, я решить не могу. Несомненно лишь, что аналогий, на которые указал А.Н. Веселовский, здесь много и что у славян имело место также и непосредственное влияние фаллического культа; учитывая, однако, территориальную отдаленность славянства, я не счел бы его слишком сильным. He исключено также и то, что под влиянием этого культа лишь модифицировалось то, что у славян уже существовало и что вряд ли приобрело бы такие формы при их естественном, первобытном образе жизни. Эго относится также и к различным прегрешениям против природы, например к гомосексуализму, который, очевидно, проник и в Россию, так как об этом непосредственно свидетельствует сооб-

210

щение Диона Хрисостома, указывающего, что южнорусские варвары уже в І-ІІ веках н.э. учились в Ольвии различным половым извращениям^[82]. Русские поучения и проповеди часто и резко выступают против содомских грехов,^[83] которые народ совершал еще во времена язычества.

В этом отношении представляет интерес то, что общеславянский термин куръва — meretrix, обозначающий проститутку, продающую свое тело, по всей вероятности,^[84] перешел к славянам от германцев (horwa, древний верхненемецкий huora) еще до прихода славян на Балканы, где он был перенят от них греками, албанцами, римлянами, a позднее и венграми.

В заключение следовало бы отметить, что временами мы встречаем в древних источниках известия o скопцах среди славян. Однако оскопление практиковали не сами славяне, a еврейские купцы, оскапливавшие рабов-славян.^[85] Наряду c этим уже в XI веке среди ревнителей христианской веры появляются аскеты, подвергавшие себя добровольному оскоплению, a под 1089 годом летопись упоминает даже такого митрополита в Киеве^[86].

 

Уход за телом

 

Как это бывает у всех народов, ведущих свободный и простой образ жизни, славяне особой чистоты не соблюдали. Уже Прокопий говорит o славянах, что они грязны как массагеты, a позднее o том же упоминают еще два источника, относящиеся к концу I тысячелетия.^[87] Тем не менее эти сообщения не стоит принимать буквально. Низшие трудовые классы, собственно, никогда и нигде не были иными. А поскольку известия всегда исходят от представителей высших классов общества, привыкших к большему благополучию и большей чистоте, вполне понятно, почему жилище простого крестьянина всегда казалось им неприглядным и грязным. Крестьянин повсюду не любит мыться.^[88] Поэтому эти свидетельства нельзя относить специально к славянам, точно так же, как и замечание Тацита (Germ., 20) о германцах, что они ходят «nudi et sordidi», или замечание Герборда (111.20) o датчанах нельзя относить только к германцам и датчанам. А немецкий князь Герлав даже объяснял немецким фризам, почему они противны соседним славянам: «Sane fetet eis odor noster».^[89] Еще более неприглядные вещи рассказывает Ибн Фадлан o русских, то есть, очевидно, норманских купцах на Волге.^[90]

В противовес приведенным выше известиям o неопрятности славян мы располагаем и другими историческими свидетельствами, показывающими, что делать обобщения по этому поводу не стоит. У

211

восточных славян не только высшие классы, но и простой народ в деревнях проявляют по нынешний день, как они проявляли уже в конце языческого периода, стремление к чистоте, о чем свидетельствует строительство специальных бань для общественного пользования, которые в древнерусском языке назывались лазьня (от «лазить», мовня, мовница или мыльня, мыльница от общеславянского слова мыти. Вместе c тем уже в ІХ-Х веках был также широко распространен и термин баня, баньное от греко-латинского βαλανειον, βάνεια (balneum, banea)^[91]. Однако было бы неправильно приписывать появление бани одному лишь греко-римскому влиянию, хотя в позднейшее время это влияние отрицать нельзя,^[92] так как на него указывает само распространение термина баня. Я полагаю, что скорее всего толчок к строительству бань дан был c Востока или от скифов, знакомых c подобными паровыми банями, при пользовании которыми моющиеся одновременно одурманивали себя конопляным дымом^[93]. Наконец, русские могли заимствовать их у других народов, c которыми у них были тесные связи, — у сарматов (аланов), хазаров или болгар, — хотя не исключено, что паровые бани в землянках, где вода наливалась на очаг, издавна являлись собственным изобретением славян. Однако, поскольку уже в X веке Масуди называет банное помещение по-славянски al-atbba или al-itbba, что может являться лишь транскрипцией славянского истъба, a одновременно c ним русский летописец под 945 годом для названия банного строения в Киеве использует слово истобка, также являющееся уменьшительным от слова истъба, a на Западе легенда Христиана знает у чехов то же самое слово, означающее комнату, в которой имеется печь^[94] — становится очевидным, что выражение истъба в значении «баня» перешло к славянам от германского stuba (см. гл. V).^[95]

Здесь в течение второй половины первого тысячелетия, очевид-но, скрещивалось влияние, идущее c двух сторон. Паровую баню, представлявшую собой комнату, посреди которой находился очаг c раскаленными камнями, славяне издавна, возможно, переняли c Boстока; что же касается избы c построенной внутри печью, приспособленной под баню, то последняя пришла к славянам примерно в V или VI веках c Запада из державы франков и первоначально ее переняли западные славяне, a уже от них она быстро распространилась и среди славян восточных. Внутренность этой славянской бани состояла из небольшой деревянной комнаты, в одном углу которой находилась низкая печь для топки и разогревания свода из положенных на нее камней, a в другом — помост со ступеньками, на котором моющийся мог по желанию лечь выше или ниже. Помимо этого, в русских банях обливались горячим квасом, хлестали себя вениками и обливались холодной водой.

212

Так описывает древнерусскую баню языческого периода в городе Новгороде русский летописец. Аналогичным образом описывает ее и Масуди.^[96] На Западе об истопленных банных избах упоминает легенда Христиана o св. Вацлаве, у поморян — Герборд.^[97] He вполне определенные упоминания o банях встречаются в древних русских церковных поучениях (мовница, мыльница, мов творити); в них

Русская баня в Новгородской губернии

 

можно прочитать интересную вещь: народ приготавливал баню и для своих предков, что, впрочем, русский народ кое-где делает и до сих пор^[98].

Древним универсальным косметическим средством у славян являлось изготовленное из молочного жира масло (от корня маз-ати), которым натиралось тело. O мыле нам ничего не известно, но весьма вероятно, что в конце языческого периода оно уже проникло к сла-

213

вянам из других стран, так же как и другие, еще более редкие косметические средства: восточные ароматические масла, красящие вещества для волос и краска для лица, которые, как это показывает цитировавшийся выше летописец Переяславля Суздальского начала XIII века, быстро нашли путь даже к простому народу.

Среди туалетных принадлежностей так же, как и в других европейских странах, древним, собственно славянским изделием был деревянный или костяной гребень, расчесывание же волос (древнеславянское чесати) относится к древнейшей культурной потребности славян^[99]. Однако в землях, заселенных славянами, начиная c I века н.э. найдены лишь импортированные из Рима односторонние гребни известных нам форм — короткие c трапециевидной или полуовальной спинкой; но позднее, в IX и последующих веках, для славянских могил, как женских, так и мужских, характерны либо односторонний гребень c узкой продолговатой спинкой, украшенной резным орнаментом, либо более короткий двусторонний гребень. Оба эти вида гребней, судя по их форме, являются производными от римской продукции.^[100] Собственно праславянские гребни должны были быть по своей форме более грубыми, но сохранились ли где-либо доказательства этого — мне не известно.

Волосы и бороду славяне остригали ножницами или сбривали бритвой. B могилах ІХ-ХІ веков, как мужских, так и женских, сохранилось много железных ножниц, которые, как правило, были сделаны по древним галло-римским образцам и были выкованы из одного железного прута.^[101] O находках бритв в могилах этого периода мне ничего не известно, однако бритвы составляли предмет римского импорта І-V веков н.э. Термин, обозначающий бритье, — древнеславянский брити — является общеславянским и очень древним^[102]; некоторые исторические данные также подтверждают, что славяне были знакомы c бритьем^[103]. Более подробно см. об этом в главе IV, в том разделе, где говорится o прическах.

Из других туалетных принадлежностей наряду c металлическими пинцетами для выщипывания волос и ложечками для чистки ушей, которые являлись предметом римского экспорта в славянские земли уже в императорский период,^[104] заслуживают упоминания так-же и зеркала^[105], разумеется, только металлические и опять-таки импортированные. B зеркалах не было недостатка и среди предметов древнего импорта из римских провинций, хотя доказательствами этого я не располагаю, a зеркальца, обнаруженные на восточной окраине славянских земель в конце языческого периода, как правило, были сплошь импортированы из Азии. Эти зеркальца представляли собою круглые металлические пластинки, c одной стороны отполированные, a c другой — украшенные рельефной резьбой и снабжен-

214

Славянские гребни (VI-XI вв.)

215

Гребни славян и их соседей (IX-XI вв.)

216

ные ушком. Такие зеркала очень часто встречаются начиная c V века в южной России в могилах аланов и хазаров, a также и у других, живших уже в более позднее время кочевников, от которых, правда не всегда, их заимствовали славяне.^[106] На этих зеркалах имеются и арабские надписи.

 

Мясная пища

 

Земли, в которых обитали славяне в X веке, c избытком обеспечивали им пищу, необходимую для существования и сохранения здоровья. Они не ощущали недостатка даже в изысканных блюдах.

Для мясного стола славяне находили в обширных лесах огромное количество разнообразных животных, прежде всего из семейства оленьих. Помимо этого, хозяйство славян в X веке уже настолько развилось. что они могли выращивать стада мелкого и крупного рогатого скота, главным же образом овец и свиней. Все эти давало им более чем достаточное количество мясной пищи, хотя скот из собственных стад они били лишь в исключительных случаях.^[107]

Я. Пейскер, пытавшийся доказать, опираясь на относящееся к VI веку^[108] сообщение Псевдо-Цезаря, что славяне вплоть до X века были вегетарианцами, не имевшими скота, оказался на совершенно ложном пути. Во-первых, сообщение Псевдо-Цезаря Назианского по своему характеру совершенно недостоверно, и к тому же Пейскер перевел его неправильно.^[109] Во-вторых, наличие у славян скота и охота на лесных и степных животных, так же как и употребление славянами в пищу мяса животных, подтверждается большим количеством данных, которые я еще изложу в соответствующем разделе главы VIII. Имеется также несколько непосредственных сообщений o том, что славяне в X веке употребляли в пищу мясо, причем, вероятно, не только бояре или князья, но и простой народ.^[110] Необходимо также признать, что славяне знали и употребляли в пищу и молоко (млеко) сладкое и кислое, свернувшееся, так называемый тварогъ и сыр (сыръ), o чем, независимо от их происхождения,^[111] свидетельствует древний и общеславянский характер этих слов, a также несколько прямых, относящихся к Х-ХІІ векам известий о западных, северных и восточных славянских землях. По ним мы судим, что славяне выплачивали Германской империи дань сыром, что в России, где сыр являлся обычной пищей, eгo c соблюдением соответствующих обрядов приносили в жертву идолам и наряду c молоком ели на домашних празднествах. Так, Пржемысл, согласно древней традиции, также ел хлеб и сыр, когда послы Либуши звали его на чешский трон.^[112] Кроме того, на основании тех же источников можно видеть, что десятина во мно-

217

гих случаях выплачивалась также определенным количеством поросят, кур, петухов и гусей, что снова свидетельствует o том, что славяне выращивали и употребляли в пищу домашнюю живность. Правда, Ибрагим ибн Якуб говорит, что славяне на Западе избегали есть кур, опасаясь могущих приключитьсй из-за них болезней, но вместе c тем он указывает, что они ели говяжье мясо, гусей и тетеревов,^[113] a pycские церковные поучения, в свою очередь, упоминают об употреблении яиц, следы которых находят иногда и в могилах^[114].

Все изложенное выше доказывается множеством свидетельств, относящихся к Х и XI векам, привести которые я здесь не могу^[115]; итак, если славяне в начале новой эры уже употребляли в пищу мясо, то несомненно, что не христианство принесло c собой его употребление,^[116] так как мясо служило славянам пищей еще до того, как они приняли новую веру. Весьма многочисленны также доказательства, которые представила археология, так как в могилах Х-ХІІ веков мы довольно часто находим остатки погребальных пиршеств, устраивавшихся на могиле, — кости различных домашних и диких животных, главным образом кости овец, свиней и в меньшем количестве кости рогатого скота, кур и петухов.

Все, что сказано здесь об употреблении мяса животных и птиц, равным образом относится и к употреблению в пищу рыбы, которой изобиловали славянские страны. Упоминания об употреблении в России рыбы и икры начиная c XI века довольно многочисленны.^[117]

 

Растительная пища

 

Хотя ни o каком вегетарианстве славян-язычников, таким образом, не может быть и речи, все же главную их пищу составляли хлебные злаки, стручковые и овощи. Что выращивали славяне, мы подробнее рассмотрим дальше в главе VIII. Здесь же хочу ограничиться лишь перечислением вегетарианских блюд, известных славянам в конце языческого периода.

Хлебные злаки, из числа которых выращивались жито, или рожь (ръжь) (Secale), пшеница (Triticum), ячмень (jеcьmy) (Hordeum), овес (овъс) (Аvеnа) и больше всего просо (пшено)^[118] (Раnісum miliaceum, Р. italicum), славяне употребляли в пищу либо в виде размоченных и поджаренных зерен (крупа, сладъ, пражьмо), либо в размолотом виде, в виде муки (брашьно), из которой на воде или на молоке варят кашу^[119], или, наконец, в виде хлеба, который выпекали на очаге, раскаленных камнях или в печи. Как указывают некоторые русские поучения первого периода христианства,^[120] из муки выпекались самые разнообразные изделия, носившие различные названия, но основными, наи-

218

более распространенными, по-видимому, были калачи и пироги, приготовлявшиеся на меду из хорошей муки, a также простой пресный (неквашеный) или кислый хлеб. Медовый калач размером в человеческий рост подносился в Арконе идолу бога Святовита; o калачах, которые выпекались в монастыре св. Георгия в Праге, упоминает Козьма Пражский под 1055 годом; в древнерусском «Житие св. Феодосия» также говорится o калачах, намазанных медом и посыпанных маком.^[121] K ним, очевидно, относятся и древние свадебные короваи, o которых мы выше уже упоминали.

Первоначально хлеб, по всей вероятности, изготовлялся в виде пресных (неквашеных) лепешек, которые пеклись в пепле очага или на раскаленных камнях. Хотя это непосредственно и не засвидетельствовано источниками, однако на основании общего уровня славянской культуры можно не сомневаться, что славяне знали хлеб и выпекали его исстари. И если при этом термин, обозначавший в начале нашей эры хлеб, a именно общеславянское хлебъ, был не собственно славянского, a германского происхождения — от laib, готское hlaifs,^[122] то это скорее является новым доказательством тесных связей c германцами, из чего, однако, нельзя делать вывод, что славяне до общения c германцами, в частности c готами, в III и IV веках не знали хлеба. Я полагаю, что здесь мы снова сталкиваемся c фактом, когда славяне переняли от германцев новое название предмета, который был уже им знаком раньше. Такое заимствование могло иметь место скорее всего по той причине, что они видели в германском хлебе нечто отличное от их хлеба либо по форме, либо по способу изготовления; возможно, это был хлеб ржаной, квашеный и к тому же хорошо выпеченный в печи. Таким образом, это, по всей вероятности, лишь замена какого-то более древнего местного названия, подобная той, какую мы видим в заимствовании германских слов миска (misa), блюдо, хыжъ (хижина, шалаш), дъска, стрела, овощь, для которых славяне, несомненно, имели свои собственные более древние названия.

Что касается кваса, то он был известен славянам уже в конце языческого периода. Имеется сообщение, относящееся к концу X века, что в Белгороде женщины варили из овса и пшеницы «кисель»; в XI веке сообщалось, что в Киеве выпекали хлеб, замешанный на квасе, a в XII веке там же упоминается ржаной квас^[123]. Хлеб чаще всего выпекали из ржи или ячменя, a в тяжелые времена и из отрубей, мякины и лебеды (Atriplex). Ha Руси хлеб замешивали и пекли только девушки и женщины.

Наряду c употреблением упомянутых хлебных злаков древние славяне, согласно сохранившимся известиям, готовили и различные похлебки (уха — приготовленная из мяса, укропъ — из овощей, обе

219

засвидетельствованы на Руси в XI веке]. Из стручковых употреблялся горох (грахь), чечевица (lesta, чочовица, сочовица, сочиво)и бобы (бобъ), из овощей — лук и чеснок (лук, чеснъ, чеснокъ), морковь, редька, огурцы, мак. За исключением чеснока, все последние названия заимствованы из немецкого и греческого языков. Это указывает на то, что, по всей вероятности, вместе c термином к славянам были занесены из других стран и сами овощи. Но все эти заимствования имели место еще до X века, так как наименования этих овощей являются общеславянскими и частично засвидетельствованы уже в X-XI веках. Также древними являются и другие славянские названия овощей: дыня (Cucumis), тыква (Lagenaria), peпa и капуста (Brassika) и бршъчь (Heracleum sphondylium), из которого приготавливали суп, известный позднее под названием русского борща.^[124]

Плоды славяне долгое время употребляли в пищу только некультивированные (виды Pirus, Prunus и Trapa), так как различные сорта деревьев они стали выращивать лишь под римским и германским влиянием.^[125] От германцев к славянам перешло и коллективное название для культивированных фруктов — овощь [от старославянского овотье (ovotje)]. Вместе c тем некоторые виды фруктов имеют древние местные индоевропейские названия: аблъко (Pirus), слива (Prunus), груша (Pirus communis), так же как черешня и вишня (чершьня, вишьня — Prunus avium, Pr. cerasus), opex (Juglans) и персик (перскъ), вероятно, давно уже были перенесены из Азии иранцами, греками и римлянами. Как свидетельствует Ибн Якуб, в X веке у славян уже было много фруктовых деревьев, a Эббон упоминает o священном ореховом дереве у языческого святилища в Щетине.^[126]

Питались ли славяне, подобно германцам, также и жареными желудями, точно не засвидетельствовано, но это весьма вероятно. В.В. Хвойко нашел их на Пастерском городище у Чигирина на Киевщине.

Приготовление пищи у простого крестьянина, разумеется, не было сложным. Однако бояре и князья по примеру западных и южных дворов, несомненно, заводили себе поваров, которые готовили им пищу более искусно и приготавливали большое количество блюд^[127]. Но приправы, придающие пище более приятный вкус, знал исстари и простой народ. Это была прежде всего соль, служившая тогда в славянских землях предметом оживленной торговли (см. o ней в главе IX).^[128] Затем масло, сбитое из молока, a также растительное масло из мака и льняных семян. Вместе c тем оливковое масло, уксус и различные пряности славяне узнали позднее, в течение I тысячелетия н.э., главным образом благодаря торговле c Италией и Византией. Если византийский военачальник Приск наряду c различными дарами посылал задунайским аварам и пряности (черный перец, ин-

220

дийские листья, корицу и другие пряности), то можно c наибольшей вероятностью допустить, что такие же пряности получали и славянские князья.^[129] При еде пользовались ложками и ножами, что доказывается рядом находок в славянских могилах. Находки ложек (лъжица) в могилах редки, так как они чаще всего были глиняными или деревянными, но зато имеется много находок всевозможных форм ножей. Довольно часто встречаются ножи в форме наших современных перочинных ножей.^[130] Некоторые находки в славянских могилах, a также сообщение в Киевской летописи под 996 годом свидетельствуют, что в X веке при княжеским дворе пользовались и металлическими ложками. Дружина князя Владимира была недовольна деревянными ложками, и тогда князь велел отковать серебряные ложки, сказав при этом: «Серебром и золотом не найду себе дружины, a c дружиною добуду серебро и золото»^[131]. Ели обычно сидя на земле вокруг больших мисок или сидя вокруг низких столов, на каких и теперь едят на Балканах, например в Македонии. На праздничных пиршествах, особенно княжеских (известное пиръ от пити), приготовление блюд и сервировка стола были, разумеется, иными, более богатыми, и сидели на таких пирах за столами на скамьях или креслах. У поморян в каждом доме для гостей был приготовлен стол, покрытый белой скатертью.^[132] Вместе c князем за стол садилась и его дружина, a y русского князя, по свидетельству Ибн Фадлана, и сорок девушек — любовниц^[133]. Интересно также сообщение o том, что позднее, когда часть князей приняла христианство, на пиру у такого князя бояре и князья, оставшиеся еще язычниками, не имели права сидеть c ним за одним столом и должны были усаживаться на земле перед дверями, как говорит древний летописец, «согласно языческому обычаю».^[134]

О том, что пили славяне, древние известия говорят сравнительно более подробно, чем o том, что они ели. Все известия сходятся на том, что основным напитком славян был сваренный на воде и перебродивший мед — по-славянски медъ, позднее называвшийся также медовина. Уже в 448 году славяне, жившие в Венгрии, когда через их села проезжало посольство Феодосия II c ритором Приском, угощали императорских послов медом (μέδος).^[135] Что мед является основным напитком у славян, подтверждали позднее Масуди, Ибн Русте, Персидский географ и Гардизи, который сообщал также, что каждый хозяин у славян имел у себя в запасе по 100 деревянных посудин этого напитка.^[136] Из древних русских известий мы знаем, что мед пили на тризнах, что он был жертвенным напитком языческих демонов, a князь Владимир не только имел бочки c медом в княжеских погребах в Белгороде и Киеве, но даже, счастливо избегнув ловушки, подстроенной ему печенегами (996), наварил в ознаменование этого

221

события 300 провар меда для угощения приглашенных им гостей.^[137] O западных славянах в жизнеописании епископа Оттона Герборд сообщает: «vinum autem nee habent, sed melleis poculis et cerevisia curatissime confecta vina superant falernica»^[138].

Как и в соседних Литве и Германии, так и у славян появление медового напитка при наличии большого количества лесов, полных пчел и бортий, было вполне естественным.^[139] Мед и воск издавна были также одним из главных предметов экспорта из Прикарпатских земель,^[140] и поэтому не удивительно, что мы встречаем мед среди продуктов, которыми покоренные славяне должны были выплачивать дань своим немецким властителям. Это подтверждается и грамотами X века.^[141] Мед варился на воде, a потом в течение примерно 14 дней бродил. Напиток этот, однако, долго не сохранялся, и пить его нужно было вскоре после его приготовления.

Наряду c медом c X века упоминается также и пиво, напиток, приготавливавшийся из ячменя или овса.

Так, например, пиво упоминается в приведенной выше грамоте Оттона от 949 года среди предметов, входящих в дань, собиравшуюся со славян (tres medones, duasque cerevisias), и в современной славянской легенде o св. Вацлаве, когда Болеслав предлагает брату «пиво»^[142]. Возможно, к этому напитку относится название олъ, оловина, которое либо было перенято из немецкого языка, либо являлось древним индоевропейским наименованием.^[143] Зато бесспорно славянским является название квасъ, засвидетельствованное на Руси уже во времена Владимира^[144]. Изготовляется он в России из различной муки или печеного хлеба и солода. Употребление хмеля при варке пива засвидетельствовано у славян, сначала у чехов, a c XI века и на Руси.^[145] Древнеславянское слово хмель считается заимствованным от финнов или тюрко-татар.^[146] B отличие от него термин сладъ (солод) является древнеславянским. Приготовление кумыса из кобыльего молока и употребление его в качестве напитка у славян не засвидетельствовано; о нем упоминает только Ибн Русте, когда пишет о правителях одного славянского племени на Руси^[147]. Вино было завезено к славянам скорее всего из Италии, через Дунай, при посредстве германцев, так как общеславянский термин вино — латинского происхождения, a торговля вином упоминается в Германии c I в. до н.э.^[148] Славяне познакомились c вином и, вероятно, пили его уже в первой половине I тысячелетия н.э., однако изготовление вина в западных и восточных славянских землях засвидетельствовано лишь в XI и XII веках, когда в чешских (с 1057 года) и польских (с XII века) грамотах упоминается впервые Vineal и Vinitores. Только на юг от Дуная, что вполне естественно, нам известны у славян виноградники, возделы-вавшиеся еще до IX века.^[149]

222

Пили славяне, как и другие окружающие их народы — скифы, кельты, пруссы и германцы, — много, особенно на праздничных пирах, древнее славянское название которых пиръ происходит от слова пити. Особенно большими пиршествами были погребальные, так называемые тризны (см. o них следующую главу), на которых славяне пили уже сверх всякой меры.^[150] Уже Ибн Фадлан упоминает, что русы пьют днем и ночью, a иногда даже умирают c кубком в руках, a князь Владимир подтверждает то же в следующих словах: «Руси есть веселие пити, не можем без этого быти».^[151]

О том, как пили славяне, и o характере славянских пиршеств мы знаем мало, меньше, чем традиции сохранили нам o пирах германских. Известно лишь, что когда славяне пили вино, то при этом пели, стараясь друг друга перещеголять — «кто устроит лучший пир»,^[152] и что кубки или рога (турьи, бычьи) переходили из рук в руки до тех пор, пока гости в состоянии были пить. У полабских славян гости при этом что-то выкрикивали и произносили какие-то заклинания, обращенные как к доброму, так и к злому богам.^[153] Ряд подобных упоминаний о «наполнении бесовской чаши» во время языческих празднеств встречается и в русских церковных поучениях,^[154] и если согласно древней легенде X века св. Вацлав поднял на пиру чашу в честь св. Михаила,^[155] то это не что иное, как отголосок древних здравиц в честь языческих демонов, место которых занял теперь архангел. To же самое представляет собой и пение тропарей в древней Руси, a также опустошение чаши после каждого гимна.^[156]

Участие в попойках было правом не только мужчин, но и женщин, a o том, что женщины также умели пить, свидетельствует известие об одной славянской княгине в северной Венгрии, которая ездила, как воин, и пила без меры^[157]. Неудивительно, что голоса первых христианских священников подымались против славянского пьянства. От безмерного пьянства предостерегает князь Владимир Мономах, a благословенный Федосий Печерский в своем Поучении к народу восклицает: «Горе пребывающим в пьянстве!»^[158]

 

Болезнь и смерть

 

Хоти древние славяне и были народом здоровым, но все же жизнь их не была настолько благоустроенна, чтобы смерть приходила к ним только в бою или в глубокой старости. Можно заранее предположить, что климат и среда, в которой славяне жили, обусловливали наличие многих болезней, от которых они страдали. Так, например, в Полесье до того, как русское правительство провело огромные мелиоративные работы, свирепствовали болотная лихорадка и колтун, и

223

хотя об этом и нет известий, совершенно очевидно, что эти болезни существовали в Полесье и в древнейшие времена. Единственным дошедшим до нас известием o болезнях древних славян, относящимся к X веку, является запись Ибрагима ибн Якуба o том, что у славян на теле имеется какая-то сыпь и опухоли. Это же, очевидно, имеет в виду и Масуди в своем сообщении о славянских банях.^[159] Но кроме того, древние термины, как например недугъ, немощь, дъна, огонь, jezа (jezda), струпъ, кыла, вередъ^[160] и другие, были общими для всех славянских языков и свидетельствуют и o других болезнях, которые тогда были известны.

O том, как лечили славяне эти болезни, у нас имеются известия, относящиеся к VI веку, a в 802 году в Зальцбургский епархии^[161] упоминается даже славянский лекарь. Вообще же лечением занимались больше всего старые колдуньи, так называемые вещуньи, o которых мы расскажем подробнее в главе VI.

Естественная смерть наступала или в результате болезни, или же от старости, преждевременная — от увечья во время различных работ или в бою. В первом случае славяне-язычники часто ускоряли приход ее тем, что стариков, неспособных к труду, убивали раньше, чем наступала их естественная смерть. Это подтверждается, во-первых, древним и индоевропейским обычаем, распространенным у окружавших славян народов — германцев, иранцев (скифов и массагетов) и пруссов,^[162] — a во-вторых, нам известно, что пережитки этого обычая удержались у славян и позднее. Так, сохранилось запрещение князя Оттона от 1328 года древним полабским древанам, сохранившим еще этот обычай убивать своих престарелых родителей^[163]; в Сербии, где обычай этот известен был под названием «лапот»,^[164] стариков убивали вплоть до недавнего времени. Вообще же древние славяне встречали смерть спокойно, особенно в бою. Когда в 593 году греческий военачальник Приск напал на славян, они в каком-то экстазе отчетливо выражали свое стремление умереть.^[165]

Все это, разумеется, не говорит o том, что славянский воин, как каждый человек, не стремился возвратиться к домашнему очагу целым и невредимым. По свидетельству Прокопия мы знаем, что славяне c этой целью приносили перед боем жертвы богам.^[166]